Сергей Медведев

«Это митинг за отмену 6-й статьи Конституции СССР о руководящей и направляющей роли КПСС 4 февраля 1990 г. на знаменитом фото Дмитрия Борко. Кто-то говорит, там полмиллиона, кто-то — миллион (что вряд ли, вот в Лужниках вроде до 800 тыс. собирали). Да это и неважно, 300, 400, 500 тысяч — это все принципиально другой порядок, другой уровень разговора общества с властью (после которого, кстати, и перестроили Манежную)», — пишет профессор НИУ ВШЭ на своей странице в Facebook.

«Я смотрю на фото и думаю, что с нами случилось за тридцать лет. Вчера началось голосование, по которому — нет, у нас не отнимут, мы сами, сами!, добровольно положим Конституцию и право вечного правления к ногам одного человека, который мог бы править и указом, и никто бы на это не возразил, но он соблаговолил спросить у подданных, и они вручают ему право на царствие, как ключи от Кремля, как скипетр и державу. Поистине исторический момент сейчас происходит, об этом будут писать в учебниках — причем даже не по истории, а по психологии масс.

Я двадцать лет ищу ответ на вопрос «что случилось?», ответов много, от наследия крепостничества до выученной беспомощности, от «стокгольмского синдрома» до кредитного айфона, от социальной атомизации до деградации элит, и все ответы правильные, и все — неполные. Я не могу понять ту пропасть: что возникла между нами и людьми на этом фото. Притом, что при хорошем увеличении многие из читающих это найдут себя на нем.

(Эх, думаю я, жаль, что не было тогда центра «Э», вот им была бы работка на этом митинге, всех заснять и опознать!)

Нет, вы не подумайте, я не читаю морали с фейсбучного дивана, я себе этот упрек обращаю в первую очередь, я сам изменился со страной. Да, мне было тогда 20 с хвостиком, я был смелее и сильнее, и мир вокруг меня проминался, как пластилиновый.

Помню, как в 91-м, на митинге после событий в Вильнюсе я остался один против надвигающейся шеренги ОМОНа, как тот китаец с пакетом на Тяньаньмыне, возле снесенного ныне «Националя» (где буквально утром покупал в буфете сбоку берлинское печенье, там делали лучшее в городе, и еще в гостинице «Будапешт»). Все разошлись, а я решил стоять до конца, и смотрел им в лицо под плексигласовые забрала.

Мне умело двинули снизу вверх щитом, порвали губу, разбили нос, очков я еще не носил. Я инстинктивно обернулся, защищаясь, и меня обработали по ребрам дубинкой — «демократизаторы» тогда еще только входили в моду — вроде, ребра не сломали, но спина была синей ровно два месяца.

А сегодня я бы не выстоял, сдрейфил, да я и сам теперь на митингах чутко сканирую пространство, избегая скопления темной энергии, где неминуемо начинают вязать, двигаюсь по безопасным синусоидам. Стал ли я лучше, хуже, старее, умнее? Не знаю. Мне кажется, что изменилось пространство, то, что было пластилиновым — окаменело».

«…словно тысячи гусениц работают своими маленьким челюстями, подъедают остатки зелени, свободы, людей, оставляя скелеты голых ветвей. Усталость материи, усталость времени, завершенность эпохи, которая начиналась на Манежной в тот сырой февральский полдень и заканчивается в эти дни. И тогда меняли Конституцию, и сейчас меняют — но, как в известном анекдоте, есть нюанс».